Люди с раньшего времени - щас таких не делают

[chipka_ne]

Впрочем, кто знает — может, и делают, только мы это заметим и вспомним через сколько-то лет, когда «иных уж нет, а те далече...»

Ну, а я заведу-ка новый тэг — потому что у меня, как и у каждого из нас, имеется списочек персонажей, о которых, кто и расскажет, если не...

Старик Марьяныч (имя подлинное, и не путать с Ромуальдычем, нюхающим портянку!) мне вспомнился, когда мы ещё только планировали поездку на Волынь, и вспомнился не просто так, а в связи с одной долгие годы лелеемой мечтой — ещё хоть разок поехать на Забытое Озеро. Как оно называется на самом деле, никто не знал, поэтому я и зову его для себя Забытым.

Озёрами на Волыни никого не удивишь, один знаменитый Свитязь, воспетый Мицкевичем, чего стоит! — да и все Шацкие озёра с родниковой водой и серебряным песочком, но я мечтала вот именно об этом, безымянном и мало кому ведомом.

Нет, я ничего не имею против прекраснейшего Свитязя,  я там всё детство пионерское провела ещё в те времена, когда дороги были — где просёлок, где булыжник, и в наш пионерский лагерь нас возили — кто угадает как? — на зелёненьком самолёте-«кукурузнике». А в какой-то год самолёт отменили, по причине пуска рейсового автобуса, но я зарыдала горько, потому что знакома была уже с волынскими дорогами, которые для тощей детской задницы непереносимы, и добрый мой папа, вопреки маминым заклинаниям  «непедагогично! пусть едет, как все!», нашёл для меня местечко в четырёхместном почтовом самолётике — на заднем сиденье почта, а впереди — пилот и я (дадада — я была вредная, балованная, девочка-мажорка, я ела в кабине пилота вишни и выстреливала косточками в приоткрытое окошко низко летящего самолётика, а кому не нравится — завидуйте молча! И да здравствуют родители, которые считают, что детей нужно баловать — тогда дети вырастают умненькими-разумненькими и весёлыми, как тётушка Чипка!)

А на это озеро я попала случайно в середине 80-х — туда обломилась путёвка моей подруге с дочкой, а она боялась заскучать без общества вдали от цивилизации — место было глухое и мало кому известное. Ехал с нами и подружкин папенька, заядлый рыбак и отставной подполковник (он же и отвезти нас взялся на армейском УАЗике). Стоило пребывание там НА БАЗЕ полкопейки — чего бы не поехать с дочками?

Но теперь надо несколько слов рассказать об истории этой БАЗЫ. Находилась она в Турийском районе, в лесной глуши, на берегу того самого Забытого озера — настоящего чуда природы пасхальным яичком сиявшего посреди тёмной зелени.

В упомянутые времена БАЗА принадлежала некоей автотранспортной конторе и предназначалась для семейного отдыха степенных водителей -дальнобойщиков. Но водители, несмотря на официальное разрешение пользоваться казённым транспортом (а другой бы туда и не проехал) в основном этим почти бесплатным местом пренебрегали, требуя путёвок на престижный Свитязь — там была цивилизация, кино и танцы, а также Чернила («Червоне Міцне») и Биомицин («Біле Міцне») в ближайшем сельмаге.

А что же было на Забытом? Сказочной красоты хвойный лес. Заросли малины, ежевики и лещины. Черника — хоть косой коси. Грибные поляны, золотые от лисичек. Приветливые окуни в прозрачнейшей воде — они только что не мурлыкали и на ручки не просились. Грациозный двухэтажный деревянный особнячок в лесу, он казался не построенным, а выросшим из семечка на берегу, рядом с красиво оттенявшими его соснами. Несколько дополнительных домиков-вагончиков, в одном из которых помещалась кухонька с электроплитами. Колодец с ледяной водой. Всё.

До трассы — десять вёрст по просёлку. До ближайшего села — и того больше.
А народ на отдыхе желал культуры: подгоревших шашлыков и танцев под Аллу Пугачёву.

Кто же построил этот оазис в необитаемой глуши? Вот тут-то на сцену  выходит Клио и начинает дозволенные речи.

Первая постройка в виде охотничьего домика возникла здесь лет за сто до описываемых событий, в те времена, которые местные до сих пор называют «за Польщі» (с ударением на последний слог). Неважно, что власти  были российскими — местная шляхта была польская, а русский урядник появлялся редко.

Как можно догадаться, кроме грибов-ягод-окуней, в том лесу и живность была непуганая — самое место для охоты. Поначалу туда и дороги-то толковой не было — балованные панычи прекрасно добирались в эту глушь верхом, а летом и пешком, гуляя по лесу с верным пойнтером и с ружьишком наперевес. Затем постепенно проложили стёжку-дорожку и санный путь, смекнув, что в уютный охотничий домик можно приезжать не только для охоты и не только с законной супругой — весёлые паненки из Луцка, а то и из самого Люблина охотно откликались на приглашения, подкреплённые звоном монет.

Так что домик расстраивался, подрастал ввысь и менял интерьер — суровую мужскую  атмосферу (шкуры, сабли, оленьи рога на стенах) слегка разбавили коврами, пуфиками и пышно взбитыми перинами. Вырыли колодец. Пристроили баньку.

Глушь турийская благополучно защитила домик-оазис в начале ХХ века — мимо него прошла Первая мировая, не заметил он развала империи, слыхом не слыхал про Махно-Петлюру-Скоропадского и про Чудо над Вислой узнал с опозданием, когда очнулся однажды в границах независимой Польской Республики да и зажил прежней жизнью.

А здесь любезная Клио берёт за руку и выводит на авансцену того, кто и был долгие десятилетия душой этого места — старика Марьяныча, который в довоенные времена не успел ещё стать стариком.

Он был из породы людей, описанной многократно кем только не — от Толстого до Чехова — людей, созданных для того, чтобы кому-то СЛУЖИТЬ. И не просто служить — для той же толстовской няни Натальи, не желавшей получать вольную, в слове «служить» важна была его вторая часть — «жить». Жить чужой жизнью целиком и полностью и в этом находить своё счастье.

Вот Марьяныч так и жил — от визита до визита долгожданных панычей — когда с друзьями-охотниками, когда с женой и закутанными в шубки-шали-капоры детишками, а когда и с развесёлыми городскими «курвочками».

К каждому приезду он усердно скрёб, мыл, перетряхивал, перестеливал, топил, помня, кто что любит, кто где (и с кем) спит и кто где сидит за столом.

Разумеется, его верная служба щедро оплачивалась, но думаю, что она не стала бы менее верной, даже если бы панове разорились — он оставался  безнадёжным холостяком, и служба при домике  была его единственной семейной жизнью.

Оборвалась эта счастливая по-своему жизнь в 39-м — и по сравнению с нынешней войной, прошедшая мимо домика по касательной Первая мировая показалась рыцарским турниром с реверансами.

Советам было не до дальних хуторов и охотничьих угодий, тут Марьянычу свезло, а вот немцы добрались даже до убогого его хуторка, пристрелили свирепо лаявшую сучку («а цуценятко бідне у буді сховалося і з тої пори гавкати не сміло, тільки скавучало»), забрали подсвинка, переловили курей («а дві квочки з півником — от розумні! — у будяках сховалися»), корову — слава Йсусу Христу! — не тронули, считай дёшево отделался, разве что пару зубов выбили за то, что часть яиц попытался заныкать.

Но затем хозяину десятикратно аукнулись не добравшиеся до него в Гражданскую банды — этот недостаток с лихвой компенсировали визиты разномастных партизан.

Предсказуемее всех были советские — к их приходу нужно было всего-навсего запастись достаточным количеством самогона, каковой Марьяныч и без инструкций Остапа Ибрагимыча умел гнать хоть из табуретки. Правда потом надо было успевать пригибаться и двигаться перебежками, ибо «товарищи» начинали упражняться в стрельбе и палить в белый свет, как в копеечку, невзирая на матюки относительно трезвого командира, тщетно взывающего к экономии боеприпасов, ну и блевотину после них приходилось отмывать, но то таке...

Непредсказуемее всех были свои — повстанцы. Они тоже пили литрами, но почему-то не пьянели, а свирепели и за оружие хватались по любому поводу — не просто покуражиться, а убить, палили не по бутылкам и кринкам, а друг в друга прицельно. Ещё они грозились убить Марьяныча за какое-то «гречкосійство»  («хлопці, та зроду я гречки не сіяв, як бога кохам!»), и пытались толковать про что-то интегральное, всучивши напоследок брошюры со страшным названием «Ідея і чин», каковые велено было к следующему визиту прочесть и доложить. Брошюры Марьяныч с перепугу спрятал — прочесть не прочёл, но и на самокрутки аж до конца войны пустить не решался — а ну как и вправду проверят!

Но страшнее всего были добравшиеся десантом до забытых этих мест в конце 43-го, обезумевшие от жажды мести поляки, АКовцы. На высохших от горя лицах только глаза у них горели, как раскалённые угли и готовы они были на этих углях заживо жечь всё украинское. Православного Марьяныча спасло знание польского, найденный в дальней шуфлядке католический крестик и страстная божба всеми Матками Босками на свете — Остробрамской, Ченстоховской и ещё какой паньству будет угодно, а православные иконы у него давно советские партизаны для забавы постреляли — кто бы знал, что с этого польза будет! (В католичество Марьяныч после этого не перешёл, но найдя в разорённой католической капличке маленькую, как лялечка, статую раскрашенной Мадонны, припрятал её в густом малиннике и чистой дерюжкой обернул — авось ещё раз выручит).

В довершение всего был у нашего героя ещё один повод для страхов — приблудился к нему в 43-м среди ночи незнакомый беглый еврей. Трусливый Марьяныч аж взвыл: «Господи, за віщо мені оце усе! Хіба ваших не усіх постріляли?» — однако прогнать не решился, пустил в подпол и потом почти год, проклиная себя за слабохарактерность, выносил за ним поганое ведро, кормил, чем Бог послал и трясся от каждого стука в дверь. В 44-м, когда наступила непривычная долгожданная тишина, полуослепший и по стеночке ходящий узник выбрался на волю. Марьяныч для начала перевел его в опустевший с начала войны свинарник — держать в хате человека, почти год не мывшегося и не менявшего одежду было тяжко. Еврей оказался на диво живучим, через неделю привык к дневному свету, начал ходить, опираясь на палку, а потом попытался кое-как вымыться в озере и постирать свои лахи — совершенно напрасно, потому что истлевшие тряпки просто растворились в воде, и остался бедняга бос и наг, аки на шестой день творения. Пришлось Марьянычу в очередной раз проклясть своё доброе сердце, порыться в скудном гардеробе и, выбрав, что похуже, приодеть опостылевшего гостя.

Мало того, когда вывел его, наконец, хозяин с превеликим облегчением на дорогу и растолковал, как выйти на «сошу» — «а там вже знайдеш совітів, вони жидів не чіпають», пожелал вдруг еврей узнать, как спасителя его звать по имени-фамилии — молиться, мол, за тебя буду, людям про тебя расскажу, отблагодарю, когда смогу... Тут, казалось бы, отбоявшийся своё герой не на шутку всполошился: «Яким людям! Що розкажеш! Здурів ти зовсім, у темряві сидючи! Мовчи, чоловіче, людей на світі більш немає — зайвого ляпнеш, вб'ють і тебе, і мене! Йди своєю дорогою — ти мене не знаєш, я тебе не знаю, а дякувати — Панбогові дякуй, хоч своєму, хоч моєму...»

...Еврей оказался доставучим, после войны, путём долгих выяснений, определил он точно место, где его прятали и где, кроме Марьяныча, никто и не жил. В 60-е годы вызвали Марьяныча в сельсовет, где, кроме председателя, сидел ещё мрачный мужик с майорскими погонами, показали письмо всё в марках — аж из Америки! — и стали допытывать, знает ли, помнит ли? Но Марьяныча на мякине не проведёшь, он только глянув на майорские погоны, живо понял — дело шьют! — и стоял насмерть: не знаю, не помню, «а жид той все бреше»! Был он относительно спокоен, потому что в 60-е судьба снова ему улыбнулась и появились у старика (теперь уж, действительно, у старика) важные покровители.

В 60-е как раз перед смещением Хрущёва у нас в области маленько решило разгуляться, почувствовав волю, партийное начальство. Экстремалов-коммунистов, которые реально рисковали жизнью суясь в отдалённые сельсоветы в 40-е- 50-е, к тому времени вместе с остатками банд уже повывели, на смену им пришли удельные князьки, желавшие от власти как можно больше хапнуть. А жить им здесь, хоть и на задворках, но Европы, желалось «по-паньски».

Кто их навёл на заброшенный и опустевший охотничий домик — об этом моя Клио умалчивает, но поскольку гуляли новоявленные феодалы всё-таки с оглядкой — уединённое это место им сильно приглянулось.

К домику была проторена и расширена новая дорога. Проведено электричество и «воздушка» — телефонный кабель. Поставлена телевизионная антенна. Затем пробурили скважину и поставили насос. Выкопали здоровущую выгребную яму и оснастили домик унитазом. Финскую баню оборудовали так, что и перед Москвой не стыдно!

...И закипела новая жизнь, для которой снова понадобился старик Марьяныч!

Он снова чувствовал себя, как рыба в воде — чистил, мыл, стелил, с благодарностью выпивал поднесённый новыми «панами» келишек, подсчитывал шедро выдаваемые чаевые, помнил имена жён, детей, тёщ, любовниц — у него снова была семья!

Счастье это продолжалось недолго — после смещения Хрущёва появились, как водится, новые мётлы, разоблачили злоупотребления, отправили проштрафившихся заведовать отделами культуры в разнообразные Зажопински, а незаконно присвоенные народные богатства отдали народу — так и достался автопредприятию оазис на Забытом озере.

Марьяныч впал в депрессию. Новые отдыхающие — «босота», приезжавшая со своими кастрюлями и половыми тряпками, его решительно не устраивали. Иногда он снисходил до того, чтобы продать им втридорога молоко. Сортир с унитазом был решительно закрыт на амбарный замок — «не для босоти робили!» Финская баня — тоже. Он мечтал исхитриться и навеки отключить «босоте» телевизор, но побаивался электричества. Зимой оазис простаивал — в зимней охоте «босота» ничего не смыслила. Марьяныч старел и становился всё более сварливым.

И только раз, на одну короткую неделю, вернулось к нему прежнее счастье — у директора автопредприятия женился сын. Свадьба эта была семейной трагедией и притчей во языцех для всего города.

Так случилось, что в приличной семье (папа — директор, мама — завмаг) вырос сын-саксофонист — учи после этого деток музыке! Мало того — женился он на театральной художнице. Мало того — никакой свадьбы, как приличные люди — с кольцами, пупсом на «Волге», белым платьем, рестораном и подарками в конвертиках от уважаемых людей, молодые не пожелали — расписались в будний день. И в довершение всего — этот самый день весь ЗАГС еще долго вспоминал с содроганием — невеста была в фиолетовом мини, жених — в зелёных штанах, вместо букетов ржущие гости вручили молодожёнам перевитые ленточками веники, а обручальные кольца были любовно сплетены из цветной проволоки. Поэтому, когда сын пожелал провести медовую неделю в январе на Забытом у Марьяныча (у него, кстати, в предыдущее лето со стариком установилось полное взаимопонимание — тот признал в хлопце «паныча») — то папа-директор только махнул рукой — делайте, что хотите! — и позвонил:«Готуйся, старий, тут мої приїзджають на весіллячко...»

Кто не в курсе —«весілля» — по-украински — это свадьба. Для Марьяныча это был своеобразный код, предыдущие хозяева жизни этим словом обозначали забавы с девочками.

Он, уже согнутый годами, встрепенулся и ожил — к приезду молодых всё было вылизано, вычищено, затоплен камин, открыта сауна, вымыт запылившийся унитаз — ласкаво просимо!

Молодые приехали в санях с бубенцами не вдвоём, а вчетвером — пригласили в последний момент такую же богемную парочку — тоже молодожёнов.

Счастливый Марьяныч, утопая в снегу, радостно кланялся и всплёскивал руками:

— Приїхали! дякувати Богові — діждався — паничі приїхали! І курвочок привезли — йой, яких файних!

Директорский сын, хоть и богемный, но все ещё пылко влюблённый, слегка ошалел.

— Ты что, старый, — сказал он мрачно, — ты чего городишь! Запомни — это наши жёны! Понял?

— Пойняв-пойняв-пойняв, — с готовностью закивал Марьяныч, — и добавил заговорщическим шёпотом:

— То не курвочки, то підпільні біляді...

В то же лето он умер.