Золото на голубом

[chipka_ne]

Нет, это не про песню Гребенщикова. К тому времени, как я её услышала, образ золота на голубом прочно и давно впечатался мне в память, свои у меня были о нём воспоминания и ассоциации и своя необъяснимая горечь потери.

...Никогда не  знаешь, где и почему накроет тебя ностальгией, как случится так, что в самом неожиданном месте повеет вдруг волынским детством, старым домом над речкой, неторопливыми чаепитиями в увитой диким виноградом беседке у соседки тёти Тоси, цыганским табором у старой автостанции, польскими журналами у пани Анели и всем тем неуловимым, нездешним, чужестранным, что постоянно нарушало гармонию стандартного советского детства — то непонятные буквы вдруг заметишь на казалось бы знакомой-перезнакомой водопроводной колонке или чугунной крышке от канализационного люка, то восьмиугольная старинная брусчатка прорвётся сквозь асфальтовую трещину на патриотичной улице Первого мая, то тётя Тося вдруг в очередной раз оговорится «улица Болеслава Хороброго», а она и вовсе улица Ленина — какой Болеслав, откуда? И Дворец пионеров на Богдана Хмельницкого она упорно называла еврейской гминой — слово-то какое смешное «гмина»! 

А от польских названий всего-то три улицы оставили — Шопена, Коперника и Матейки, затем, подумавши, решили вдруг Матейку отменить, а Шопена с Коперником, так и быть, пожалели — про Коперника пока ещё в школе учат, а Шопена на похоронах играют — пускай уж. 

Но самое-самое загадочное был, конечно, замок. Замок Любарта, который возвышался над городом, и куда мне одной строго-настрого запрещалось самой ходить. 

В том моём детстве замок был овеян типично советскими легендами и страшилками — там была фашистская тюрьма, там пытали советских подпольщиков, там сожгли живьём комсомолку Пашу Савельеву, там можно найти мины и гранаты, там самое подходящее место, чтобы играть в войну — старшие пацаны с гордостью демонстрировали разинувшей рты малышне найденные в замке стреляные гильзы и шёпотом рассказывали, что «один хлопець там справжнього пістоля знайшов, з патронами — побий мене Б-же, якщо брешу!» 

Замка я реально боялась — к цыганам, вопреки запретам, бегала, а вот замком меня мама умудрилась всерьёз запугать, рассказав, как там одному мальчику ножки гранатой оторвало — страх! — уж на безногих-безруких, в том числе несовершеннолетних, даже мы, рождённые в 50-х, успели насмотреться. 

Но как же манил этот замок! 

И каким счастьем было, когда брат однажды под страшным секретом взял меня туда с собой, о чём потом горько пожалел — он-то рассчитывал, что я тихо посижу в замковом дворе, пока они с пацанами «полазиют», а я вцепилась намертво ему в руку и заголосила: «Не ходи! Там мины! Не пущу — тебе ножки оторвёт!» — и никакие подзатыльники и угрозы косы повыдергать не смогли меня от него оторвать — я его спасала! Я не хотела, чтобы он ездил без ног на деревянной тележке на подшипниках! И плевать, что всю дорогу обратно пришлось трусить за ним зарёванной побитой собачонкой под шипение: «Чтоб я ещё раз! Вот попросишься в воскресенье в кино!» — я всхлипывала, любовалась его целыми-целёхонькими ногами в разбитых ботинках и страшно гордилась собой. 

А в Старый город и в Замок сама я стала выбираться гораздо позже, когда мы уехали от него далеко (в маленьком городе полчаса ходьбы — это дальнее далёко), в новую квартиру на той самой улице, которую тётя Тося так и не признала улицей Ленина. 

Я была уже школьницей-пионеркой и нас повели в планетарий,   открывшийся, оказывается, в Старом городе, на улице почему-то Пугачёва (где Волынь, а где яицкий казак?), в одной из небольших православных церквей, которую власти гуманно не стали громить, а поставили на службу атеизму, науке и прогрессу. 

Налюбовавшись на почтикакнастоящее северное сияние, мы с двумя подружками отказались возвращаться на битком набитом носатом школьном автобусе и уверили, что сами доберёмся домой. 

И вот тогда это нездешнее, скрываемое и разрушаемое, сознательно отторгаемое и приговорённое к забвению, впервые оглушило меня по-настоящему.

Не столько даже сам замок  — он, возвышающийся над городом, по крайней мере, виден был отовсюду и примелькался немножко, а сам Старый Город — настолько он диссонировал со всем, что мне привычно, что я почти любила и считала красивым и правильным. 

Красивым и правильным были многоэтажные дома, высотные здания со стремительными лифтами, прямые линии, широкие проспекты, асфальт, стекло и бетон, метрополитен, сверкающие автомобили, скоростные поезда, неоновые вывески, самолёты и ракеты, прекрасные юноши в элегантных комбинезонах и в них же, комбинезонах, прекрасные стройные девушки, никогда не ведавшие ужаса сползающих чулок на круглых резинках. Я уже годиков в шесть, листая выписываемую старшим братом «Технику молодёжи», грезила о прекрасном и гармоничном этом мире и поэтому без сожаления покинула старую нашу уютную квартиру над речкой, с садом и с зелёной беседкой в саду, но и со скрипучими полами, с примусом и печкой, с туалетом во дворе и с дровяным сарайчиком — прочь, прочь от этого, отречёмся от старого мира, отряхнём его прах с наших ног — мы переехали на широкую и прямую, заново отстроенную улицу, которую тётя Тося упрямо не желала называть улицей Ленина, в новую квартиру с туалетом и ванной, и как же мне нравилось нестись во двор с третьего этажа, прыгая через ступеньки, а на первом этаже, оглянувшись, съезжать по перилам — я такое видела в каком-то кино, и это казалось так круто! Лифта у нас в трёхэтажном доме не было, конечно, их вообще ещё во всем городе нигде не было, но папин приятель из исполкома рассказывал, что и у нас планируется строить высотные дома — целых девять этажей! — вот бы там получить квартиру! А ещё он авторитетно говорил, что скоро по городу пустят троллейбусы, не метро, конечно, но и в троллейбусах было что-то столично-футуристичное, хоть я и не знала тогда слова «футуризм».

Мне немного портило настроение старое православное кладбище с дряхлой часовенкой и ржавой оградой прямо напротив нашего дома, оно буквально тонуло в сирени и жасмине, там уже не хоронили давно, новые мои друзья почему-то обожали там играть в казаки-разбойники, а я боялась, хоть и не подавала виду, говорили, что его когда-нибудь снесут, и я втихомолку мечтала: поскорей бы...

И старых друзей-приятелей «с понад речки» я легко позабыла, и так же легко, за год всего, позабыла все польские словечки, у меня появились новые друзья — сёстры-соседки Леська и Оленька и толстый Юзик, которого все звали аргентинцем, потому что он был репатриант из Аргентины, он смешно шепелявил и забавно говорил, например, «кляса» вместо «класс» и ещё много всякого чудного, но мы его не дразнили, он был добрый малый и легко дарил нам, девчонкам, неземной красоты заграничные открытки и наклейки.

Я привыкла к тому, что нашу улицу Ленина-Болеслава усердно мели и поливали из поливальных машин — почти как в Москве! — и украшали затейливыми цветниками-клумбами, поэтому, оказавшись через много лет снова в Старом городе (пять лет прошло с переезда в центр, целая вечность для ребёнка), я тихо ужаснулась тому, как он дик и запущен, как методично и старательно изуродован. Узкие тротуары были разбиты нещадно, а дороги  вымощены чудовищно неудобными громадными угловатыми булыжниками — пушки по ним возили, что ли? На центральной площади, из широко распахнутых ворот старого костёла доносился запах гнилой картошки, туда взад-вперёд сновали, переваливаясь, грязные обшарпанные полуторки, газуя так, что стены дрожали и страдальчески морщились лица святых на двух сохранившихся скульптурах у входа. Облупленная звонница перед костёлом сиротливо стояла без колоколов и выглядела, как голый, едва прикрытый лохмотьями человек, выгнанный на улицу на позорище. 

Лютеранской кирхе (я не знала тогда ещё слова «кирха») повезло чуть больше, в ней разместили городской архив, но покрытые толстым слоем пыли окна не мыли, казалось, со времён войны, и она, несмотря на устремлённый в небо шпиль, тоже выглядела поникшей и понурой, словно стеснялась своего убогого благополучия. 

А чуть в стороне от кирхи, на пустыре, стояло что-то, чего я никогда не замечала раньше.

Здание, некогда величественное, похожее на крепость. 

Старый потемневший кирпич. 

Четыре стены без крыши и угловая башня. Ни номера, ни надписи, ни таблички — что это? 

Слухи о минах и гранатах по городу давно не ходили — наши доблестные сапёры всё обезвредили, и мы, сгорая от любопытства, хоть и с опаской, подошли к неведомой крепости — то-то будет, чем похвастаться завтра в классе! Вошли в зияющий пролом на месте входной двери. Внутри — битый кирпич и следы какого-то возвышения. Пустые арочные окна и что-то похожее на остатки внутреннего балкона или галереи. По выступам на стенах и останкам балконов гуляют голуби, множество голубей. Летают перья. Всюду  голубиный (и не только голубиный, увы...) помёт. 

Голубиное воркованье и шелест крыльев, но при этом ощущение какой-то потусторонней, бездонной тишины. 

Пусто. Страшно. Пахнет нечистотами, бедой и отчаянием. Ничего не понять, ничего не разглядеть. Морок.

Впрочем... если закинуть голову, сильно-сильно, так, чтобы шея заболела, то высоко-высоко, на сводах видны остатки росписи — что там? не разглядеть — фрагменты силуэтов фантастических животных, нездешние орнаменты, полустёршиеся неведомые буквы — золото на голубом... 

У меня внезапно заслезились глаза, то ли от напряжения, то ли от того, что так ударило по глазам на фоне серенького волынского неба вот это — золото на голубом.

Я опустила голову и осторожно подвигала затёкшей шеей — не вывихнула ли?

Услышала приглушённый голос подружки Кази:

— Пойдём уже отсюда, здесь воняет... 

И тут за нашей спиной кто-то сипло закашлялся — мы синхронно вздрогнули и оглянулись. 

Впрочем, невесть откуда взявшемуся, хромому и сутулому деду, копошившемуся среди битых кирпичей, казалось, не было до нас ровным счётом никакого дела — он перебирал кирпичи, выискивал те, что поцелее, и складывал в ржавую тачку. 

Но на Казины слова он откликнулся:

— Воняє... Смердить тута, а не «воняє»! П'янюги усякі швендяють — там у вежі в них притулок, там і пиячать, там і жеруть, там і серуть, там і... —  тут он покосился на нас и махнул рукой. — ...не треба вам знати, що там іще виробляють, трясця їх матері!
А ви чого тута вештаєтесь? Нема тут, чого шукати! 

— Мы... гуляем просто, — отважно ответила я, — смотрим вот... А что это такое здесь было — ещё одна крепость? — и спохватившись, перешла на украинский: — Це фортеця?

— Гуляють вони... знайшли місце для прогулянок, — угрюмо буркнул дед, — Божниця тут була! Синагога... а! — он махнул рукой, — де вам знати, що це таке — ви ж пійонери! Церква жидівська — зрозуміли? Німці підірвати хтіли, та тіко дах обвалився, а стіни вціліли. А потім ваші... — он покосился на наши пионерские галстуки, — совіти радянські прийшли, пригнали отаку гаргару величезну з кулею кам'яною на мотузці — били-били, били-били — а стіни стоять! Потім теж підірвати хтіли, дінаміту, кажуть, привезли дві машини, а той пулковник що тим керував, раптом каже: не можна! тут геть усе навколо  від вибуху попадає! — розумна була людина, дай Б-г йом здоров'я, люди казали, що нібито він сам жид був — не хтів грішити.

...А ви йдіть, йдіть звідсіля, ще вступите у якесь гімно, чи черевички гарні поб'єте об цеглу — мати буде сваритися...

— Ну, чого стоїте? Пилюка тут і пір'я — нема, чим дихати...

В самом деле, чего мы стояли, как пригвождённые?

— Фортеця кажеш? Вгадала — фортеця. Їй чи то триста років, чи то усі п'ятсот, ніхто вже не знає. А цеглу тоді і глину на яйцях, кажуть,  мішали — нічо їй не робиться. Ось я тута потрошку уламки збираю — добра цегла, клуню збудував, а зара паркан іще тре підправити...

...Сусід в мене був Берко, такий добрий жид, я йом завжди пічку узимку по суботах приходив палити. Синів в йо іще за Польщі в жолнєжи забрали, десь вони загинули ще у тричять дев'ятому, чи то від німців, чи то... — он снова покосился на наши пионерские галстуки, — не знаю... І дочка була, Номка-красуня, вона, дякувати Б-гові, іще раніше виїхала до Палештини, батьків вмовляла — не вмовила, хату шкода, майстерню шкода, вони трошки такі заможні були. А в мене синів совіти у армію взяли, а Берко у сорок першому пішов та сам записався — вже немолоденький був, а пішов німця бити, а мене не взяли — я ж кульгавий змалечку. Я йо бачив ще раз, живий повернувся — а синів немає, а мати й жінка у Полонці разом з усіма лежать, Гурка Полонка, Гірка Полонка, зараз там картоплю садять, а як копають — то виходить та картопля з кістками... Сіли ми з ним, випили, я плачу, а він — ні, мовчить, очі сухі, мовчить, хитається тай стогне, а потім поїхав десь — може, до Палештини тої, може хоч дочку знайшов...

...А я цеглу збираю, то не гріх, така цегла добра, все дно якось усе зруйнують, холєри, спаплюжать та на сміття викинуть — ніхто вже не пам'ятає нічого тай нікого... 

...Та йдіть вже! — он вдруг всерьез разозлился, — Годі вже мої теревені слухати! Забирайтеся геть!

...Есть в детстве моменты, когда ты вдруг случайно узнаёшь то, что тебе знать ещё не положено — и рушится привычная гармония, и сердце сжимается от невыразимого ужаса, от наступающего хаоса, от дыхания смерти, от беззащитности перед этим страшным миром. Сразу всплыло из глубин подсознания то, от чего нас в детстве, в милом детстве «понад речкой»  безуспешно пытались уберечь — не для нашего слуха предназначенные разговоры взрослых, то дома полушёпотом, то на улице вслух от пьющих горькую инвалидов — а мы всё слышали: о ползающих по улицам голодных, о человеческих пальцах, найденных в пирожках с мясом, о земле, шевелившейся где-то на могилах над расстрелянными, о слепой безумной польке Малгосе в чёрных очках, ей выкололи в детстве глаза, а мать утопили в колодце (кто? зачем?) — нет-нет, это страшные сказки, это то же самое, что Баба-Яга и Кощей, это выдумки взрослых — забытьзабытьзабытьнедумать...

...Я не помню, как пришла домой. Я не полезла, как обычно, к родителям с расспросами — что-то мне подсказало, что нет у них на всё это ответа. И никто из нас не хвастался на следующий день в классе своими следопытскими успехами. 

Ещё много лет спустя (в юности десять лет — это целая вечность), я подрабатывала на студенческих каникулах экскурсоводом в местной картинной галерее. К тому времени (1975 год, брежневское выморочное время, пятилетка то ли благосостояния, то ли качества) Старый город начали мало-помалу приводить в порядок. Начали с замка, восстановили винтовую лестницу, по которой в детстве мы карабкались с риском для жизни, привели в порядок стену, достроили разрушенные зубцы, сделали пешеходную галерею с перилами. 

В одном из зданий замкового двора разместили отдел Общества охраны памятников культуры, в другом — наконец-то, картинную галерею, вытащив из запасников пропадающие картины из коллекции Радзивиллов (раньше эти картины занимали один только зальчик в краеведческом музее на Шопена). А вывезли эти картины после войны из знаменитого замка-дворца Радзивиллов в Олыке, сам замок, разумеется, неукоснительно привели в жуткое запустение, в каковом он и пребывал до тех пор, пока какие-то мудрые головы не додумались пошутковать и разместить в нём областную психбольницу. Так что Олыку в новой дествительности поминали отнюдь не в контексте Радзивиллов, а всё больше шуточками, типа «ты шо — с Олыки сбежал?»

Были мы как-то в десятом классе в походе в окрестностях Олыки, очередном походе «по местам партизанской славы», вот только проводник был у нас бестолковый, едва не заблудился в лесу, а когда вывел на что-то похожее на остатки партизанской землянки, то вконец огорчился, потому что встреченный местный пастух безмятежно сообщил ему, что «а то ж бандерівський схрон — тіко у п'ядещятому десь їх тута постріляли...» Вожатый махнул рукой и отвёл нас в Олыку, где в ожидании автобуса позволил безыдейно полазить по развалинам — нет, не замка, замок был чуть в стороне, и там уже размещалась психбольница — а разрушенного костёла. Мне было уже не одинадцать, а все семнадцать, к тому же в компании таких же хорохорящихся своей дуростью и лихостью тинейджеров было не так пусто и жутко стоять на развалинах чужой, нездешней жизни, мы горланили дурацкие туристические песни, выискивая места, где было самое гулкое и затейливое эхо, школьные мачо под восхищённое аханье и визг девчонок карабкались на стены, пугая голубей, а когда подошёл школьный автобус, я вдруг углядела среди мраморных осколков один удивительно ровный, почти правильным треугольником отбитый кусок беломраморной плитки и к ужасу нашей классной руководительницы («Тут же, может быть,  нагажено!» — да, там, как и во всех развалинах было по углам сакрально нагажено) осторожно, хоть он и выглядел беленьким и чистеньким, через газетку подобрала его и сунула в пакет, оставшийся от бутербродов. По дороге решила, что отмою хорошенько и приспособлю, как подставку под горячее — я к тому времени уже завела моду варить себе кофе, как в кино, и таскать с собой джезву на письменный стол, за что мама меня регулярно пилила. Ничего из этой затеи не вышло, потому что мама-атеистка неожиданно рассердилась — как можно! а ты спросила разрешения? а вдруг это памятник культуры? а вдруг его реставрировать будут? надо вернуть!

Никакие мои аргументы о том, что памятник культуры разрушен, разворован и загажен не помогли — осколок размером с ладошку у меня конфисковали, чтобы отдать кому-то из своих студентов, родом из Олыки с обещанием вернуть культурное достояние на место (бедный студент — то-то он удивился...)

Не все, конечно, Радзивилловские картины в новом музее поместились, надо же было лучшие места оставить для колхозно-патриотической темы, но для Риберы, Пуссена, Айвазовского, коллекции польской салонной живописи и печальных реалистов-почтипередвижников место всё же нашлось.  

К нам, кстати, в тот год при мне наведались эксперты из самого Эрмитажа глянуть на нашего Св. Иеронима на предмет аренды его для большой выставки Риберы — пощёлкали удивлённо языками и признали за подлинник, хоть и покоцанный. В Айвазовском и Пуссене, правда, сильно усомнились, но что нам эти столичные снобы — у волынских собственная гордость! 

Фото не моё — с нынешней фэйсбучной странички музея. Рибера висит на том же месте — в самом первом зале, в центре. А непризнанный Пуссен еле виден — на торцевой стенке, ближе к окну.

И только попробуйте сказать, что это не Айвазовский!

Сам дворик замковый тоже сделали более-менее проходимым, проложили  пешеходные дорожки среди средневековых булыжников, да и за пределами замка начались кое-какие сдвижки и изменения.

Вход с тех пор почти не изменился — всё те же "чорнобрівці".

В костёле, правда, сменили шило на швайку — вместо овощного склада сделали какой-то строительный и вонять там стало не гнилой картошкой, а карбидом и цементом, но в обществе охраны памятников, с коим мы регулярно пересекались на перекурах, мне сказали, что есть на костёл какие-то серьёзные планы — поживём-увидим. 

Забегая вперёд, расскажу, что открыли там в конце концов Музей атеизма, а то неудобно стало перед иностранцами, которые ближе к 80-м стали в наших болотистых краях появляться всё чаще и чаще. Подкрасили, подштукатурили, подмалевали фрески и развесили кой-какие иконы вперемежку с портретами Коперника и Джордано Бруно и со стендами о зверствах инквизиции, а к куполу подвесили маятник Фуко, чтоб наглядно демонстрировал, что Земля круглая. 

И только на синагогу никаких планов не было — даже складских. Так и стояли в стороне четыре непробиваемые стены с башней, а внутри так и высились горы битого кирпича — не всё вывез хромоногий дед на ржавой тачке. 

И всё так же, сквозь пыль и тлен, если запрокинуть хорошенько голову, сияло в остатках фресок золото на голубом и слепило глаза даже в ясный летний день, на фоне настоящей небесной синевы. 

Однажды я углядела прямо на уровне фресок небольшой пролом из башни. А в башне ещё уцелели остатки винтовой лестницы. На следующий день я пришла туда не в мини-юбке, а в джинсах, захватив с собой для страховки лучшую подругу, и осторожно полезла наверх по остаткам ступенек, стараясь не оглядываться. 

Добралась. С трудом перевела дух. Бешено колотилось сердце — мой страх высоты, как я ни храбрилась, никуда не девался. Попыталась разглядеть и понять рисунки на фресках, но пот заливал глаза, день был душный, обморочный, предгрозовой, изображение расплывалось и двоилось. Я сделала ещё шаг вперёд, кирпич под ногой предательски дрогнул, я чуть не потеряла сознание от страха, влипла в стену, попыталась успокоиться, осторожно нащупала ногой устойчивый кирпич, нашла выступ чуть пошире — вот оно, рядом,только руку протяни! 

Можно было нащупать край обломившейся штукатурки. Можно было попытаться осторожно отслоить его от стены — я прямо видела, как я это делаю — почему, почему я этого не сделала, никогда себе не прощу, никогда!

Испугалась — а вдруг нельзя? Вот принесу домой — и что я маме скажу? — я хорошо помнила историю с мраморным осколком, а фрески-то кусок особо не спрячешь... Или вдруг оно раскрошится вообще, пока я отколупываю — только хуже сделаю? 

Ах, знать бы, что было дальше...

А дальше — к концу 70-х нашёлся в местных коридорах власти кто-то креативный и практичный, и оценивши количество неиспользуемых квадратных метров, высоту и несокрушимость стен и крепость фундамента, решил, почему бы их не использовать рационально? Спортзал, к примеру,  здесь отгрохать, обществу «Динамо» давно требуется, а? Делов-то — крышу присобачить, перекрытия там, перегородки — и будет людям щасте! И — нет таких крепостей, которые не одолели изгадили бы большевики! Старинная кирпичная кладка — фуй! — закроем толстым слоем рвотного цвета штукатурки. Внутри — тоже заново оштукатурить-перекрасить в красивое, а старую штукатурку с непонятными цветными разводами — соскрести и, как верно предсказал нам в детстве хромоногий местный Харон — «на сміття»! Ни краеведческий музей, ни художественный, ни общество охраны памятников старинными фресками не озаботились, а кости еврейские на  Полонке —  в горькой полонке на картофельном поле сладчайшей на свете полесской картошки — молчали. 

И золото на голубом осталось только в описаниях — а на довоенных чёрно-белых фотографиях его можно себе лишь вообразить...

...Я знаю сейчас про эту синагогу всё и даже больше.

Единственная синагога, на которую была издана в 1626 году, в правление Сигизмунда III Вазы специальная Привилегия, дозволяющая возвести её, как оборонное сооружение. Её недаром называли Малым Замком, а угловая башня была арсенальной башней, где хранилось оружие — на случай войны еврейская община обязана была мобилизовывать и сама вооружать своё ополчение. 

Её макет я, не поверив своим глазам, увидела в 1994 году в зале «Бейт-а-Тфуцот», старого музея Диаспоры — рядом с макетами синагог Флоренции и Франкфурта — ахнули даже мои чопорные дочери: мама, это Луцк! смотрите-смотрите все — это Луцк! мы оттуда! мы её видели! мы её знаем!

Я ужасно боялась, что в заново открытом после полной реконструкции Музее еврейского народа поменяют экспозицию — мало ли других синагог разрушено было в многострадальных тех краях. Но нет, подобной этой — не было. Она одна такая, самая мощная синагога-крепость. И да — макет её там (даже два) ничуть не уступает макету синагоги Флоренции, и на меня пришикнул муж и оглянулись посетители, когда я почти закричала через маску: здесь она! 

Костёл в моём городе вернули польской общине и снова сделали костёлом, хоть и трудно поверить в то, что на Волыни остались поляки — но я видела там несколько лет назад процессию девочек в белом, идущих на конфирмацию.

А из синагоги после нескольких лет довольно изнурительной судебной тяжбы выселили любителей спорта, и в этом году её вернули в безвозмездное пользование еврейской общине, есть планы создать там музей волынского еврейства — хотя работы по приведению её в порядок предстоят — ох... начать и кончить. Но, то ли ещё эти стены видели. Как здесь говорят  — пережили фараона...