chipka_ne

Да, я в курсе, что это пожалуй самая непопулярная для ЖЖ тема — перессказывать собственные сны. Тем более, что я их обычно немедля забываю — точнее сами они от меня с утречка разбегаются клочьями рваных облаков — ибо радиобудильник ни свет, ни заря бормочет гадости, суля мор и глад, муж ищет спортивный костюм, кот срочно лезет утешать, мурлыкать и обниматься покрепче, надеясь не выпустить на работу, а доберман в салоне, заходится свирепым лаем от ревности — тут не только сны позабудешь.

Но в шабат радиобудильник смиренно молчит, спортивный костюм я приготовила с вечера, а доберман и кот, прекрасно понимающие, что в шабат никто никуда не уйдёт (еврейские детки, чо...), тоже на диво благодушны и спокойны, несмотря на ранний час.

И сон тоже запомнился на диво. Дурной — я предупредила.

Тем более, что спать я улеглась непривычно рано, а потому ночью просыпалась несколько раз, причём на самом интересном месте! И каждый раз, торопилась обратно заснуть, чтобы досмотреть.

Сериал, правда, получился такой странный-рваный-артхаусный, помесь раннего Годара, с Бессоном и чуть-чуть со Шпаликовым и Хуциевым — но не виноватая я — он сам пришёл!

...А началось всё с такой пронзительной романтичной заставки — под стук трамвайных (вообще-то — паровозных, но не будем мелочными!) колёс — додескаден-додескаден-додескаден — поезд едет через бескрайние какие-то просторы, старый поезд, зелёные вагоны (хотя фильм и чёрно-белый, но я точно знаю, что вагоны зелёные) и паровозик с белым дымом, такой: ту-туууууууу...

И камера наезжает, наезжает, наезжает — и вплывает в вагон, обычный плацкартный вагон, с толкотнёй, очередью в туалет, безобидными картёжниками (в дурачка!), курильщиками в тамбуре, златозубыми тётками в ситцевых халатах поверх треников и железнозубыми степенными дядьками в тех же трениках и майках-алкоголичках.

Но время, впрочем, сумеречное, закатное, толкотня и шум стихают постепенно — отлив — допит казённый чай, ходит проводница, собирает стаканы, разворачиваются матрасы, расстилаются влажноватые плацкартные простыни, и уже торчат в проходе с верхней полки чьи-то пятки в штопаных носках, и кто-то похрапывает, и тускнеет свет — ещё не ночь, но уже вот-вот.

А камера медленно-медленно, словно проталкиваясь по узкому проходу, идёт по вагону и вдруг замирает и колышется напротив одного купе — тихого острова, окружённого сверху облаком перламутрового лунного света. Нижние полки там самые обычные, там сидят, позёвывая и копошась в своих баулах две тётки в цветастых хусточках — а наверху нечто иное, нечто нездешнее, там в дымке жемчужно-опаловой на верхних полках друг напротив друга лежат ОН и ОНА лицом друг к другу и держатся за руки в пространстве между полками, отделённые невидимой границей от всего прочего плацкартного мира. И я точно знаю, что они несчастны, ужасно несчастны, они созданы друг для друга, но не могут быть вместе никогда — только вот так, сцепив руки в пространстве, и даже обняться не могут — почему?... — разумеется, тут я проснулась — конец первого действия, антракт!

Я торопливо засыпаю — скорей-скорей, не пропустить бы следующую серию! — но это и была, оказывается, следующая серия, а после антракта я смотрю предыдущую.

Телефон звонит в квартире — я почему-то знаю, что это ЕЁ квартира — старый такой телефон, модный для 60-х годов, потому что белый, с диском и с трубкой на спиральном шнуре, и с оглушительным, словно трамвайным звонком, она бежит торопливо и кричит кому-то (мужу? отцу?): «Я подхожу, это мне — я жду звонка!».

А на том конце провода, в телефонной будке ОН: «Мой поезд будет на вашем вокзале через два часа. У меня пятый вагон — купейный, ты поняла? — возьми билет в пятый вагон, запомнила?»

...Она одевается торопливо, достаёт элегантные лодочки на маленькой шпильке, но шпильки стучат, тогда на всё ставили металлические набойки — она их снимает и идёт к входной двери на цыпочках в одних чулках (я точно знаю, что это чулки, а не колготки), держа в руках туфельки, потом замирает, лезет в сумочку, открывает кошелёк — почти пустой! — закусывает губку и крадётся обратно в квартиру, на спинке стула мужской пиджак — степенный, солидный, габардиновый — а во внутреннем кармане бумажник, очень толстый и наверняка не пустой — и вот она уже бежит бесшумно босиком по лестнице с бешено колотящимся сердцем, а по двору бежит уже обутая, звонко цокая каблучками, а камера взлетает вверх, вверх, ещё выше — там в окне стоит ЭТОТ, из пиджака габардинового, солидный и квадратный и смотрит молча, как она бежит — прочь, прочь, машет рукой: такси! — исчезла... — куда? — опять проснулась, да что ж такое!

...Может, сейчас я снова увижу предыдущую серию? Кто они? Как их зовут? Где были раньше? — но нет, теперь всё по порядку, они стоят в купейном вагоне, в коридоре, перед ЕГО запертым купе, точнее, она стоит, а он сидит на откидном стульчике и смотрит на неё снизу вверх, они курят медленно одну сигарету на двоих, длинную, тонкую, с белым фильтром, наверняка импортную (наверное БТ из золотистой пачки, думаю я во сне), тогда в купейных вагонах можно было курить прямо в коридоре, были даже пепельницы, прикреплённые к стенам.

Она что-то шепчет, я прислушиваюсь во сне: «Не было, не было купейных билетов, остался один, последний на этот поезд, плацкарт, верхняя полка...»

«Ничего, — это он говорит, — ничего, я что-нибудь придумаю, я договорюсь, ты же меня знаешь...»

«Да, — отвечает она, — да, я знаю, ты сможешь, конечно...» — я не заметила, как поменялась мизансцена, и вот уже он стоит, над ней склонившись, а она сидит, подняв к нему лицо и слёзы переливаются в глазах хрустальными озерцами, поэтому она и пересела, чтобы слёзы стояли в глазах, не капали, а лицо у неё прекрасно и неразборчиво, словно неоконченная акварель, угадываетеся смутно, словно под вуалью, а у него лицо и вовсе меняется, как вот на рекламе — только успела разглядеть, как зарябило, поплыло — и вот уже другой совсем портрет, и тут к этой потусторонней, туманно-облачной паре подходит проводница — страшная и отчётливая до последней морщинки на штопаных чулках, до грязно-рыжих прядей, торчащих из-под беретки вместе с непрокрашенной сединой, до почти разошедшегося шва сзади на форменной юбке, до обручального кольца. намертво врезавшегося в отёчный палец — и голос у неё, как грохот канонады: «вы с какого вагона? вы с ненашего вагона! — я к вам обращаюсь, жэнщина! — нечего тут! — в вагон-ресторан идите пить-курить с хахалем своим! — нечего тут!»

Его передёргивает от «хахаля», и лицо у него на несколько секунд застывает, делается отчётливым — впалые щёки, серые холодные глаза, тонкие губы, подбородок с ямочкой: «Мамаша, — голос странный, неожиданно высокий, вкрадчивый, — не нервничайте, мамаша, договоримся мамаша... — и осторожно подталкивает проводницу к служебному купе, — тихо только, не обижу, будьте спокойны...» — скрылись в купе, дверь закрылась, девушка сидит одна, сигарета докурена до фильтра, слёзы высохли, он выходит из купе один без проводницы, плотно закрывает дверь за собой, улыбается, подмигивает — лицо снова покрывается рябью, меняется, глаза потемнели и губы чуть припухли — она тоже улыбается — опять сон ушёл, я гляжу в окно — рассвет? — нет, это фонари горят.

Дальше-дальше, я хочу знать, что дальше? — а дальше он стоит в плацкартном вагоне, в проходе напротив её купе, за его спиной на боковых сиденьях картёжники, на нижних полках тётки в хусточках с баулами, на верхней полке её плащик, а напротив, свесив прямо над тётками ноги, сидит мужик в галифе и в пиджаке поверх майки и разглядывает замусоленный журнал «Крокодил».

«Мужик, — говорит ОН другим совсем голосом, уже не вкрадчивым, слегка даже бабьим, а мужским, хрипловатым и прокуренным — мужик, поменяться не хочешь? Плацкарт на купе, верхнюю полку на нижнюю — бесплатно, а? Удобно, мягко...»

«Чего ж сам не едешь, коли удобно? — мужик, послюнив палец, переворачивает страницу, — а мне и тут и мягко, и сладко, — толкает носком ноги одну из тёток в плечо, та хихикает, — верно, бабы?»

ОН застывает на минуту в проходе, затем медленно вытаскивает из кармана пачку сигарет, встряхивает ловко, так, что выглядывают ровно две сигареты: «покурим?» — «отчего ж не покурить, коли угощают» — мужик аккуратно складывает «Крокодил», спрыгивает бесшумно с верхней полки, щёлкает подтяжками галифе, и не обуваясь, в носках идёт в тамбур. В тамбуре, берёт из его рук всю пачку, разглядывает: «ишь, ненаши, дохленькие, небось...» — а я прочитываю надпись на пачке и во сне злорадно улыбаюсь — это кубинский «партагас», горлодёры, каких свет не видывал — щас тебе будет сюрприз! И точно — затянувшись, мужик застывает, не может выдохнуть, закашливается, выпучив глаза, машет рукой, скребёт по груди — дышать нечем! — «ничего-ничего, — это ОН бормочет, — воздух нужен, сейчас проветрим, ничего-ничего», — откуда-то, как из воздуха у него появляется что-то вроде ломика в руках, раз! — и распахнута дверь тамбура, мужик в галифе бусшумно вылетает наружу, зависает на секунду, подхваченный ветром, поезд плавно изгибается дугой на повороте, колёса стучат, мужик исчез, дверь захлопнута обратно.

Затемнение — она сидит в проходе купейного вагона, уже не курит, руки чинно сложены на коленях, как у школьницы, в дверь служебного купе беспомощно и безнадёжно стучится завитая женщина в богатом шёлковом халате: «Проводник! Проводник! Я уже час вас зову — откройте немедленно, я жаловаться буду!», ОН бесшумно возникает в проходе с рюкзаком за плечами: «Я перехожу к тебе, я договорился, ты рада?» — уходят-улетучиваются вдвоём, в коридоре колышутся занавески, выключен звук, женшина в халате по-прежнему стучится в служебное купе, но уже беззвучно, смешно и безмолвно разевает рот, камера плывёт, плывёт, переплывает загаженный тамбур, вот он плацкарт и сцена, с которой всё началось — ОН и ОНА парят на своих верхних полках в жемчужном тумане, взявшись за руки, но тут включается приглушённый звук, в вагоне шуршат, дышат, сопят, всхрапывают, стучат колёса, издалека, словно сквозь вату отдалённый крик: «убиииииили...», её рука вздрагивает, его пальцы сжимают её ладонь чуть крепче: «не бойся, милая, это не с нами, это не про нас...»

А дальше рассвет ~~и крик петуха~~ — две ночи ждала продолжения, но не случилось, Конец фильма — вот сиди и думай, что бы это значило? Фон Триеру какому, сюжетец чтоль продать, ась?