chipka_ne

...От павших твердынь Порт-Артура,
С кровавых манчжурских полей
Калека-солдат истомлённый
К семье возвращался своей.

Спешил он жену молодую
И милого сына обнять,
Увидеть любимого брата,
Утешить родимую мать...

Когда накрывает пожилого человека деменция (увы, почти все там будем — не обольщайтесь), то механизмы памяти не то, чтобы отключаются совсем, но начинают работать весьма причудливо.

Был у нас в группе, например, в пору моей работы в «Мелабеве» один пожилой толстячок, грузинский еврей — в прошлом часовой мастер. Очень милый и спокойный — как любимый и воспитанный трёхлетний ребёнок. Посадишь — сидит, поставишь — стоит. В туалет ходит сам, но следить, чтоб руки вымыл, уже необходимо. На лечебной физкультуре добросовестно машет руками, часто невпопад, но видно, что старается. Кушает, что дают, не капризничая. Речь — отключена полностью. Когда-то говорил свободно и по-грузински, и по-русски, и на иврите — теперь ни слова, даже собственного имени не помнит.

Но! Два раза в неделю сыновья брали его в мастерскую. Сажали за столик и давали принесённые в ремонт механические часы. Он, ни слова, не говоря, брал лупу, брался за почти невидимые в его толстых, как колбаски, пальцах щипчики-пинцетики — и работал! Быстро утомлялся, больше одного-двух механизмов осилить ему не удавалось — задрёмывал — но не было случая, чтоб выпустил из рук часы, не починив.

Или уже неподвижные, и тоже уже безъязыкие и беспамятные люди, которые забыли даже, как жевать и глотать, начинают вдруг внятно подпевать, услышав знакомую мелодию — при том, что не были они по жизни музыкантами.

У моей мамы в последние годы жизни вот этот последний участок памяти заняли стихи. По профессии, напоминаю, она была математиком, матанализ преподавала до 82-х лет, но под финал жизни вдруг стала цитировать не формулу конечных приращений Лагранжа, а стихи целыми простынями. Причем те, что наверняка учила ещё в 30-е в педучилище — признайтесь, кто из вас помнит или вообще представляет эти «павшие твердыни Порт-Артура»? (Кому охота может прочесть целиком — Гугль вам в помощь — это популярное в своё время стихотворение Щепкиной-Куперник, но дальше там всё очень грустно, я предупредила, если что).

Может поэтому, а не только из-за старых фотографий и внезапного письма об уцелевшей могиле никогда не виденного мной братика, мне вспоминается в последнее время всё чаще китайский отрезок жизни моей семьи.

Старший мой брат Валерий в советское время обожал прикалываться над всяческими особистами при заполнении анкет, ибо местом рождения у него числился город Дальний в Китайской Народной республике. А если в анкете ты указывал, что жил за границей (три года — не шутка!), то следовало указать причины и цель столь длительного пребывания за пределами советской Родины, на что брат мой неизменно писал «приспичило родиться — и что теперь?».

А ведь большинство из моих современников не припомнят не только эти павшие, Б-г весть когда, твердыни Порт-Артура, но и то, что Вторая мировая война сакрального 9-го мая, скажем так, не вполне закончилась. И на Дальнем Востоке ещё никак не собиралась сдаваться миллионная Квантунская Армия. Но разгром её прошёл как-то не слишком эффектно — тогда круто было козырять миллионными цифрами потерь, а несколько тысяч советских солдат, погибших в войне с Японией — это так, мелочи в масштабах великой державы.

И кому, кроме тех, кого это касается, интересен сейчас этот последний временной отрезок в истории «русского» Китая на обломках канувшего в вечность проекта «Желтороссия»?

Придётся чуть-чуть нарушить свои принципы и дать-таки кратчайшую историческую справку.

На рубеже XIX и XX веков, пытаясь упредить угрозу китайской и японской экспансии, Россия решила осуществить проект «Желтороссия». Основой проекта стала Квантунская область с портом Дальний и военно-морской базой Порт-Артур (созданной в 1899 году), полоса отчуждения КВЖД, казачьи войсковые сторожи и заселение земель русскими колонистами. В результате борьба великих держав за Манчжурию-Желтороссию стала одной из причин Русско-японской войны 1904-1905 гг. Японская империя смогла взять вверх и занять доминирующие позиции в северо-восточном Китае и Корее. Россия также потеряла Порт-Артур, Курилы и Южный Сахалин. В 1945 г. Советская Армия возьмёт реванш за прежние поражения, и Советский Союз временно восстановит свои права в Китае. Однако вскоре из-за соображений поддержки «младшего брата» (коммунистического Китая) Москва откажется от всех территориальных и инфраструктурных прав в Желтороссии. Совсем скоро Народный Китай надолго станет враждебной СССР державой, но это уже другая история...

А мне в этой истории интересен, конечно, тот её период и та географическая точка, которые касаются непосредственно моей семьи.

Ибо если, например, о таких знаковых центрах «русского» довоенного Китая, как Харбин и Шанхай человек любопытный в моё время хоть что-нибудь да слыхивал (ну, хотя бы благодаря Александру Вертинскому или достаточно известным мемуарам Натальи Ильиной), то Порт-Артур и Дальний, простите за каламбур, ушли тогда в туманную даль почти безвозвратно.

А между тем, мои родители застали в тогдашнем Дальнем не только не выселенных ещё японцев, но и вот этих «китайских русских» — самых настоящих «людей с раньшего времени». Советских граждан предупредили, что это — белоэмигранты, хотя на самом деле настоящих эмигрантов, беженцев из Советской России там было меньшинство. Для большинства же Ляодунский полуостров был родиной, где стояли дедом или отцом построенные или приобретённые дома и заботливо убирались родные могилы на русском кладбище. Мама знакома была с женщиной, у которой семья её деда была растерзана толпой во время китайского мятежа 1900-го года — знаменитого «боксёрского восстания», с таким восторгом описанного в школьном учебнике новой истории — как же, китайские Стеньки Разины!

Странный статус был у этих людей с так называемыми «нансеновскими» паспортами. С одной стороны — враждебный элемент, с другой — контакты с ними советским гражданам не возбранялись. И не мудрено — многие из них работали на большинстве крупных некогда японских, а ныне совместных советско-китайских предприятиях, знали язык и местные реалии, владели небольшими фабриками, мастерскими и торговыми сетями — были той частью инфраструктуры и цивилизации, с которой гораздо удобнее было сотрудничать.

Их школы и гимназии после 1945-го года были закрыты почти немедленно, однако им позволили записывать детей в советскую школу при консульстве. Среди них вели активную агитацию за возвращение на родину, но среди тех людей, которых мои родители знали лично, желающих получить советские паспорта было немного.

Встреча с этим неведомым миром для моей мамы стала настоящим культурным шоком.

Она, как я уже писала, с августа 1946 начала работать в школе при советском консульстве. Высшее образование у неё было незаконченное — педучилище и 3 курса пединститута, но учителей катастрофически не хватало, «бывших», идеологически не подкованных в советскую школу не брали принципиально, и на маму щедро обрушили чуть ли не все часы математики, ещё и физику пытались всучить.

Работа её в августе началась с записи и регистрации новых учеников. Один из случаев у нас в семье запомнился накрепко, ещё и потому, что связан он был с неким артефактом, сохранившимся у меня до самого нашего отъезда в Израиль (и я не удивлюсь, если он где-то доедается молью по сей день).

Маме сперва повезло, в первом потоке учеников были исключительно «наши»: профессия отца — военнослужащий, мать — домохозяйка, или: отец — сотрудник «Дальэнерго», мать — телеграфистка, ну и так далее.

И вдруг на второй день первым приходит записываться ясноглазый подросток в белой рубашке с отложным воротником и копной кудрявых русых волос (мама немедленно сказала ему, что перед 1-м сентября придётся подстричься!) и на вопрос о профессии отца отвечает спокойно: «Коммерсант».

Чтоб вы понимали, для правильной советской девушки (маме было 24 года на тот момент), фронтовички, комсомолки 30-х годов спокойно сказанные слова «мой папа — коммерсант» звучали примерно, как «мой папа — фашист».

— Как ты сказал? — не веря своим ушам, переспросила она.

— Мой папа — коммерсант, — учтиво повторил сероглазый отрок и, подумав, уточнил, — пишется с двумя «м».

Мама, стараясь сдержать ужас, осторожно обмакнула ручку в чернила и уже занесла было перо над соответствующей строкой, но в последний момент замешкалась — писать ругательное слово из газетных фельетонов напротив фамилии обаятельного и вежливого мальчика рука не поднималась в буквальном смысле слова.

— Извини, я не так спросила, — сказала она, изо всех сил пытаясь сохранить официальный вид, — ты не мог бы объяснить, кем твой папа РАБОТАЕТ?

— Мой папа держит магазин, — безмятежно объяснил будущий ученик, — меховой магазин.

— Он продавец? — почти радостно спросила мама, — товаровед? или заведующий?

— Продавцов папа НАНИМАЕТ, — терпеливо растолковал мальчик, — потому что он — ВЛАДЕЛЕЦ магазина. А своим работникам он платит ЖАЛОВАНЬЕ...

Мама беспомощно оглянулась по сторонам — ну, как назло — и директор, и завуч куда-то исчезли — даже спросить некого! — затем глубоко вздохнула, тряхнула головой и твёрдым почерком отличницы вывела в графе «профессия отца» слова «работник торговли».

Однажды в начале сентября к концу уроков за мальчиком на автомобиле приехали родители. Папа-коммерсант был абсолютно не похож на газетную карикатуру — довольно молодой, рослый и кряжистый русоволосый дядька в дорогом, но мешковато на нём сидящем костюме, похожий не на буржуя, а на передовика производства, принарядившегося по случаю вручения почётной грамоты — мой чисто сельский папа рядом с ним выглядел кинозвездой и аристократом. Вся семейная буржуазность досталась прехорошенькой матери семейства в шляпке и в немыслимо шикарном летнем атласном пальтишке. Она райской птичкой выпорхнула из машины навстречу строгой новой учительнице и защебетала, как она счастлива, что Эжену, нашему ангелу, в классные дамы досталась такая милая и молодая женщина.

— Он вас обожает, обожает с первого дня! Я, право же, скоро начну ревновать! Ах, как жаль, что вы преподаёте такую скуку, как математика! Наш Жека — чисто поэтическая натура! литература, языки, живопись музыка — это для него, а с точными науками беда-беда-беда — вы уж не будьте к нему слишком строги, хорошо? Ну, нет у него к этому способностей, его ждёт другая стезя! Он весь — в мире грёз и фантазий

Обозванная по-старорежимному классной дамой, мама моя вся подобралась перед этим головокружительным, пёстрым и благоухающим нездешним парфюмом вихрем, и, овладев собой, ответила по возможности сурово:

— В советской школе нет слова «не могу»! Любые способности можно развить упорным трудом. И я берусь вам это доказать!

Мама-колибри слегка от такого отпора подрастерялась, зато оживился папа-передовик.

— Вот это по-нашему, мадам-товарищ педагог! — сказал он веско, хоть и немного невпопад, — возьмитесь за него, может хоть вы вышибете фанаберии всякие, а то заладили: грёзы-слёзы, стезя, прости Господи...

Только Жека-Эжен оставался при этом так же улыбчиво безмятежен, ни малейшего трепета не испытывая перед якобы строгой классной дамой и нисколько не пугаясь перспективы вышибания фанаберий...

Ну, что сказать, мама, взявшись воплотить в жизнь лозунг «Не можешь — поможем, не хочешь — заставим!», целый год билась над почти непроходимой математической тупостью обворожительного кудрявого лоботряса (кстати, и кудри-то он не подстриг — а как было повлиять на человека без гражданства, непионера и некомсомольца?). Отрок, кстати, был неглуп и реально к своей классной даме очень привязался, быстро раскусил, что её строгость сочетается с редким простодушием и иногда, пользуясь своей неотразимостью, весьма умело этим манипулировал, ловко уходя от темы урока и переводя разговор на темы политические, окололитературные, философские или просто «за жизнь». Когда мама ушла в декрет и родился Валерик, Жека продолжал раз в неделю приходить к нам домой, ещё более талантливо отвлекая маму от задач по математике — он очень искренне нянькался с малышом, готов был помочь его искупать и выгулять, и колыбельку покачать, лишь бы не корпеть над очередным уравнением.

Но! — мама не привыкла отступать и сдаваться, она переупрямила в конце-концов обаятельного пройдоху, научилась пресекать на корню его манипуляции, и к лету милый Эжен написал годовую контрольную на честную четвёрку с минусом!

Кстати, в конце первого полугодия он принёс однажды маме краткую записку от отца с вопросом, сколько мы вам должны за репетиторство? На записку, разумеется, последовал гневный ответ, что дополнительные занятия с отстающими — это святая обязанность советского педагога, и не всё в этой жизни меряется деньгами!

Расплата (не пугайтесь, в хорошем смысле слова) пришла к концу учебного года.

В калитку тихим летним вечером постучался посыльный с огромной нарядной коробкой для мадам учительницы. Мадам учительница, измученная проверкой выпускных работ, заполнением табелей вручную, репетициями торжественной линейки и подготовкой доклада к политзанятиям, как всегда, заснула прямо за столом за чашкой вечернего чая. «Капитан», отец семейства, был, как обычно, на работе — на выезде на очередную аварию. Поэтому посылку приняла няня Хомико, которая, чтобы не беспокоить «мадам» деликатно на цыпочках вышла во дворик со спящим Валериком в колясочке. Она же и расписалась в получении, гордая тем, что может продемонстрировать своё знание русских букв.

Вспомнили о нарядной коробке только на следующий вечер. Под крышкой и двумя слоями шёлковой бумаги оказался дивной красоты комплект — шуба, муфта и шапка из меха дальневосточной дикой кошки. Мама пришла в ужас — взятка! от буржуазного элемента! вернуть немедля! это же бешеные деньги!

К счастью, на момент распаковки сюрприза в гостях у мамы сидела весёлая и рассудительная подруга Зоенька.

— С ума сошла! — сказала она, завернувшись шубку, — какие там бешеные деньги! Скупердяй, мог бы и на чернобурочку расщедриться за целый год работы с его балбесом! Это называется — с драной овцы хоть шерсти клок! Но ты не думай, меха он у проверенных людей покупает — сносу ей не будет, помяни мое слово! глянь-ка, мне она мала — не иначе, на тебя шили. Ну, подумай, вернёшь ты её, думаешь он обрадуется? — кто у него такую маломерку теперь купит!

И в самом деле — неведомо как, но шубка, как по мерке, была сшита на мою маленькую маму. Даже рукава были впору — сколько я себя помню, во всех магазинных пальто и куртках маме первым делом приходилось подкорачивать рукава, а тут — тютелька в тютельку!

И ещё в одном Зоенька оказалась права — шубке не было сносу.

Из бесполезной в общем-то муфты мне лет в шесть сшили пышную шапку. Когда родилась моя племянница в 70-м году, из этой шапки ей, годовалой, сделали оторочку к зимнему пальтишку — получилось так шикарно, что строгие бабки на лавочке только головами качали: ишь, балуют соплюшку — с малолетства да в импорте!

В конце 80-х мама отнесла шубу к скорняку, он обрезал подол, сделал манжеты к протёртым на сгибах рукавам, заменил воротник, и получился хипповый винтажный полушубочек для меня — единственный в своём роде.

Перед нашим отъездом полушубок достался моей подруге, которая тоже уезжала из Ташкента на свою историческую родину — в Рязанскую область, надеюсь, что ещё хоть несколько зим он там хорошему человеку прослужил.

А вот что сталось с мужиковатым коммерсантом, с его смешной женой-колибри, с плутоватым и романтичным Жекой, с тысячами и тысячами китайских «русских», которых угораздило жить в «эпоху перемен» — куда они сгинули, когда закончилась история многострадальной Желтороссии — я не знаю и не узнаю уже никогда.

Я порыскала по интернету в поисках фотографий русского Дальнего — нашла пошлые современные цветные картинки: «Кабачок для моряков», «Бар Пятница», ещё что-то несусветное, похожее на привет из 90-х, глаза бы мои этого не видели — ни следа, ни тени той странной жизни.

Поэтому вместо этого — вот мама с двухлетним Валериком на руках. Это в Дальнем, хотя Дальний — вдали за кадром.