Без извинений

[chipka_ne]

…Полезно бывает выпадать в реал, особенно, с ненаглядными, которые ни дня не давали скучать. 

Френдленту я листала эпизодами-налётами в телефоне, на многое не успела ответить, почти ничего не смогла написать, хотя и хотелось бы. 

Но вот сегодня решила всё-таки попытаться закрыть один гештальт, который вспоминается мне всегда в предпасхальные, пасхальные и послепасхальные дни, и закрыть его я собираюсь уже давно. Какие-то наброски-заметки к этому я пишу и обдумываю всё время – и откладываю, потому что патологически боюсь пафоса и морализаторства, но вот сегодня прочитала замечательный пост, озаглавленный неожиданно "Простите меня" и решила– для чего я в конце концов журнал завела – получится пафосно, так пусть и получается, а всем не желающим расстраиваться – пролистывайте да ступайте мимо, в Интернете много другого интересного и не обременительного.  

Я писала уже о том, что успешную карьеру упаковщицы на фабрике я прервала, погнавшись за чуть более длинным шекелем, и сменила ее на карьеру метапелет или, как весьма неуклюже название этой специальности переводится на русский язык, работницы по уходу за пожилыми людьми. Вот, кстати, вопрос к специалистам по психолингвистике – почему в великом и могучем за века не получилось образовать какое-нибудь компактное словечко попроще и покрасивее для обозначения этой весьма необходимой обществу работы? Я вот думаю, связано ли это с тем, что в ментальности страны исхода подобное занятие считается чем-то вроде предпоследней ступени человеческого падения? Не знаю, как вы, но я с брезгливым выражением "она старикам жопы моет!" – от тех, кто этим не занимался, или с надрывным: "Я! Старикам! Жопы! Мою!" – от тех, кому таки приходилось – сталкивалась постоянно (если у моих читателей другой опыт, то я им искренне завидую).
 

Ежели кому угодно, считайте меня белой вороной, лицемеркой, притворщицей (экономлю амортизацию клавиатуры желающим это высказать) – но, так же, как и на других временных работах-подработках, я со своими стариками никаких моральных страданий не испытывала. Вот только платили за это все-таки мало, хоть и побольше, чем на фабрике, а в остальном - работа, как работа. Впрочем, может, просто мне так карты легли, что людей, за которыми я ухаживала, я до сих пор вспоминаю с нежностью. Про американского деда-киноведа я уже написала, а нынче напишу про семью, где я проводила больше всего времени, и на этот раз я не буду придумывать им имена – звали их Нава и Хаим Вайс и родом они были из Словакии, а давным-давно при рождении были у них другие имена – Чарна и Ондрей. Общалась я в основном с бабушкой Навой, потому что дед Хаим был к тому времени почти лежачим и с прогрессирующей деменцией. И – да – в отличие от американского мачо, дедушка Хаим не всегда успевал дойти до туалета, но я как-то с этим справилась без особой моральной травмы. Потому что мне о нём запомнилось другое – психогериатр требовал, чтобы мы постоянно в мелочах тренировали дедову память – он, как это всегда бывает при деменции, помнил события далёкого прошлого, но забывал имена детей, внуков и ближайшего окружения. Поэтому каждый раз, когда я приходила, баба Нава спрашивала его строго: "Хаим, кто пришёл?", а он улыбался мне навстречу совершенно детской счастливой улыбкой и с такой же простодушной детской хитростью отвечал: "Малах! (Ангел)". 

Так что – ежели кто-то на этой работе возился с дерьмом и ничего другого не помнит – его проблема, а мне лично больше нравилось работать ангелом. 

Но сейчас я хочу рассказать всё-таки о бабушке Наве, потому что именно она всегда вспоминается мне во время предпасхальной уборки. Родилась и выросла она в городе Межилаборце – нынешняя Словакия, тогдашняя Чехословакия, автономия под названием Подкарпатская Русь – регион с преобладанием православного населения. Андрей Вархола, более известный миру, как Энди Ворхол именно из тех краёв. Но про Ворхола вы прочтёте где угодно, да хоть бы и в русской Википедии, а про семью девочки Чарны – только здесь. Семья была ортодоксальная, как и большинство евреев маленького городка, но в то же время продвинутая, образованная и зажиточная. Мама была попроще, говорила на идиш, а у отца родным языком был немецкий, он во времена австро-венгерские хорошую гимназию закончил. Все священные книги, махзорим, книги псалмов, пасхальная Агада и свиток Эстер в доме были с параллельным переводом на немецкий. Нынче в просвещённых кругах много споров на тему – стоит ли растить детей билингвами, не запутать бы ребёночка, а тогда, на развалинах империй народ этим как-то не заморачивался – дети сами собой росли многоязычными: у Чарны в семье говорили на идиш и немецком, естественно (похожие же языки), на чешском и словацком – потому что государственные, на русинском – потому что вокруг – сплошь русины, польский, русский и украинский тоже понимали (а чего там понимать, если знаешь три славянских языка!), ну, и на мадьярском понемножку (наследие Австро-Венгрии).

Детей в семье было восемь, Чарна – старшая, единственная дочка и маленькая мама. Но её в семье так любили и баловали, что она абсолютно этой ролью не тяготилась. Одно из первых воспоминаний – мама с папой нахваливают перед гостями пятилетнюю хозяюшку за то, как красиво она разложила вышитые салфетки на столе, и гордая похвалой девочка показывает гостям вышивку и добавляет скромненько:
"Это тоже я сделала. Давно – ещё когда была большая". 

Все братья, как положено, с трёх лет ходили в хедер, а Чарну учили дома, да так хорошо, что вскоре она помогала братьям делать домашние задания и шпарила наизусть цитатами из Талмуда. В обычной школе она тоже была круглой отличницей, когда приезжал в Межилаборце президент Масарик, именно её, еврейскую девочку, выбрали для того, чтоб зачитала приветственное слово. И – да – не помнила она антисемитизма в ближайшем окружении. А помнила, например, случай, когда старенькая её прабабушка уже в глубокой деменции в очередной раз вышла со двора, да и заблудилась, такое не раз случалось и всегда добрые люди её обратно приводили, но в тот раз она заблудилась в Песах, забрела в булочную на соседней улице и пожелала булочки отведать. Продавщица-словачка на неё руками замахала: "Да что вы, пани – у вас же Песах, вам нельзя квасное!" Заперла лавку, взяла старушку за руку и вернула домой со словами: "Следите за старой пани, она чуть не согрешила ненароком!"

Чаще всего из всей погибшей семьи вспоминала Нава младшего братика, последыша, "мизинек" – он родился, когда матушке её было  хорошо за сорок и выглядела она уже не как мама, а как полноценная бабушка. Ох, уж эти самые-самые младшие братики, выросшие на руках у старших сестрёнок – у меня папа был такой, "мазунчик", вынянченный любимой сестрой Марусей, которая всю жизнь звала его "княжич-королевич"! Вот и этого иначе как "крулевичем" не звали, был он голубоглазым и златокудрым, в пять лет умел читать на идиш, иврите, арамейском и немецком, пел песенки на всех звучавших в Межилаборце языках - чудо-дитя, утеха родителям на старости лет, маленький принц – кто знает, какие еще таланты раскрыла бы в нём жизнь. Преждевременно постаревшую свою матушку он искренне считал самой прекрасной красавицей, перед сном усаживался возле неё на постели и гладил по лицу, пытаясь разгладить морщинки – ведь если каждый вечер гладить, они разгладятся непременно, он наверное знает – и мама станет ещё красивее! 

Ещё в четыре годика он полюбил вместе с отцом, страстным филателистом, разглядывать, сортировать и наклеивать марки в тяжелые альбомы, знал наизусть названия всех стран и столичных городов. Однажды он поразил приятелей отца – в одну из суббот страшного 38-го года – ещё до Мюнхена, но уже после аншлюса, он возился, напевая, с кубиками на полу, а за столом взрослые вели по-немецки тяжкий, не субботний совсем разговор – об Австрии. И вдруг весёлый малыш прервал свою песенку, нахмурил лобик и сказал: "Так что теперь – австрийские марки переклеить на страницу Германии, если Австрии больше нет?" – пять лет ему тогда было.

Не было в Межилаборце человека, который на этого ребёнка мог бы смотреть без улыбки – поэтому даже когда началась война и рухнула прежняя жизнь, он один продолжал, ничего не боясь, убегать на улицу к друзьям-приятелям – выросший в любви и нежности, он не представлял, что кто-то может пожелать ему зла. Он не был похож на еврея, пейсики у него смешивались с буйными кудрями, которые мама при всей своей ортодоксальности, жалела состригать совсем коротко, а фуражечки тогда все мальчишки носили – евреи и неевреи. 

И когда появились в городке первые немцы, для него ничего не изменилось – немцы вошли не как в киношке про войнушку – без стрельбы, криков "Хальт" и свирепых овчарок: просто появились новые люди в красивой форме на блестящих автомобилях и мотоциклах. Воевать в этом сонном городке им было особо не с кем, многие скучали и от скуки катали местную ребятню на мотоциклах, разучивали с ними немецкие песенки под губную гармошку и угощали шоколадом. И белокурый маленький принц вместе со всеми катался на мотоцикле и вежливо брал из рук красивого солдата конфетку, чтоб потом отдать приятелям – знал, что некошерное, но стеснялся обидеть доброго дяденьку. А конфет ему доставалось больше, чем всем прочим – по-немецки он говорил с настоящим венским акцентом. 

…Я всё никак не доберусь до предпасхальной уборки в семье Чарны – последней предпасхальной уборки перед депортацией, весной 1942 года. Депортации из Межилаборце начались в конце марта – за полторы примерно недели до Песаха. Большая часть евреев к тому времени дошла до последней степени отчаяния – какая уборка и какие поиски квасного, когда в каждой семье есть уже умершие от голода и болезней или застреленные без причины средь бела дня на улице, и какой тут Песах, праздник свободы! Отец, который был главным религиозным авторитетом в семье, периодически впадал в прострацию и застывал за столом, глядя перед собой невидящим взором. И тогда мама, всегда молчаливая, рано ссутулившаяся, с измученным, морщинистым лицом и почти беззубым ртом, сказала тихо и твёрдо, став даже выше ростом:
- У меня дома к Песаху будет чисто – не дождутся!

…И действительно – никогда в жизни они так не убирались, как в этот последний раз. Отец, воспитанный в патриархальных традициях, главный кормилец, никогда не прикасавшийся ни к метле, ни к тряпке, вдруг словно проснулся, засучил рукава и подключился к работе, до которой прежде не снисходил. Они вместе перетряхивали страницы книг, выворачивали карманы в ещё не проданной одежде, вытряхивали оставшиеся старенькие половички (хорошие ковры, одежда и посуда давно были обменяны на продукты). Дома ещё оставались скудные запасы квасного – муки и круп – их надо было продать временно, как всегда делали, за символическую цену. Продавали обычно соседке-польке, которая в мирное время каждый раз подшучивала:
- А вот возьму, да и оставлю себе после Песаха все ваши закрома за грошик, хоть раз да обману жида!
В этот раз знали, что продают навсегда, и вызванная для дежурной сделки соседка разрыдалась: 

- Панбог не дома!

…Угнали их днем, в канун Песаха. Дом к утру был чист от квасного, полностью готов к Седеру и завтракали на улице.
Как люблю я в Израиле в последний раз завтракать с хлебом в канун Песаха, сидя на зелёной лужайке или на балконе и перекликаясь с соседями под нежарким ещё солнышком!
Но в Межилаборце в тот год зима была заодно с немцами, март был снежный, холодный, лишь в этот день началась оттепель и завтракали, стоя по колено в снежной жиже, и глядя на это, во второй раз, как жена Иова, возопила соседка-полька:

- Панбог не дома!

…Седера не было. Угнали всех – и маленького нежного принца никто не захотел спасти – не помогли ни голубые глаза, ни золотые кудри, ни прекрасный немецкий язык. 

Чарну вскоре с семьей разлучили – смерти их она не видела. О том, как она выжила, я может быть, позже напишу – это ещё одна горькая история и писать об этом нелегко.

Comments

[bigironx.livejournal.com]

Когда я рос там у себя, я думал, что похожая история моего отца достаточно редкая, а тут обнаружил, что это сплошь и рядом.
Однажды наша ровестница, которая родилась уже в Израиле рассказала жене, что у них в классе училось девочка, у которой были живы и бабушки и дедушки и ученики часто ходили к ней домой просто посмотреть на такое чудо.

[chipka-ne.livejournal.com]

У меня есть знакомый еврей из Йемена, женатый на польской еврейке - очень простой человек, водитель большегрузов. Он меня поразил однажды, рассказав, как он однажды кожей почувствовал, что такое Катастрофа - когда пришел к своей невесте на Седер, где за столом сидели три человека - мама, папа и дочка... Йеменским, бежавшим в своё время от арабских погромов, обработанных по прибытии дустом, пожившим в палаточных городках и т.д. - тоже пришлось здесь хлебнуть всякого - но, как он говорил - у нас минимум двадцать человек собиралось на Песах!