chipka_ne | Воспитание чувств и сервиз "Мадонна"

Вчера проводили внуков. Сегодня убирала постели, остатки выстроенного из диванных подушек и покрывал «маханэ» — палаточного лагеря — раскладывала по местам бусы и безделушки, приводила в порядок фотографии, вытащенные из альбомов. Старшие девочки уже большие — дома они сами накрывают на стол, готовят себе завтраки , подметают, по очереди моют посуду после всей семьи, чётко знают, что у каждой вещи есть своё место — в семье, где девять детей иначе и нельзя — энтропия заест, ахнуть не успеешь. Дома им нельзя есть и пить на диване в салоне и в спальнях — только за обеденным столом, и это правильно.

А я учу плохому. У меня можно всё. Я не подпускаю их к раковине и не даю в руки швабру. Я подаю им чай с плюшками к телевизору. Я позволяю таскать свои безделушки и бусики, устраивать цыганские пляски с моими шарфами и не кричу: «Всё положи на место!» Только не рассказывайте об этом моей старшей дочери.

Я выросла без бабушки. Украинская моя бабушка умерла, когда меня не было на свете. Русскую бабушку я видела в сознательном возрасте дважды на летних каникулах — перед тем, как пойти в первый класс, и ещё раз — после второго класса. Три месяца, которые она меня нянчила в младенчестве, естественно, не запомнились. Да и те два кратких и, мягко говоря, неудачных визита в деревню очень мало оставили в памяти от бабушки. Голоса её я не помню абсолютно, словно она и не разговаривала вовсе, не помню лица и глаз — только частую-частую сетку морщин и глубоко надвинутый ниже бровей платок. Хотелось бы соврать что-нибудь душещипательное типа «помню шершавые, но ласковые бабушкины руки», но увы — врать нехорошо. Занималась мною больше всего бойкая племянница Танька — она мне и косы помогала заплетать, и молоко из подойника наливала, и страшные истории рассказывала перед сном на сеновале. От бабушки осталось в памяти словечко «копОшится» — это дед так говорил: «Где мать-то? Да вона — у козы копОшится...» Деда помню, кстати, как он «козью ножку» хитро крутил, грибы собранные сортировал — что сушить, что солить, что сразу жарить, травки какие-то пучками вязал и раскладывал и сыпал какими-то непонятными прибаутками, боюсь, что малопристойными. Но с дедом больше общался старший брат — они оба страстно любили рыбалку, грибы собирали наперегонки, небылицы друг другу взахлёб рассказывали, в шашки играли и в подкидного дурака вечерами, причём дед жульничал постоянно и — вечный подросток — обижался искренне, когда строгий внук его разоблачал.

Любила ли меня бабушка? Сейчас я могу сказать спокойно — не было у неё сил для любви. Ни к кому, и в первую очередь, к себе самой. «Да полно, Таня, в эти лета мы не слыхали про любовь...» — это про неё. Её мир жил в отсутствие любви — что в эти лета, что не в эти — когда покорность и равнодушие были единственной защитой от повседневного ужаса.

Поэтому рассказы подружек о поездках к бабушкам, о бабушкиных пирогах и плюшках, о бабушкиных сказках на ночь, о бабушкиных подарках и о бездонных бабушкиных сундуках с сокровищами для меня были чистой литературой.

Несколько заменяли мне бабушек две тётки — папина старшая сестра тётя Маруся и мамина — тётя Надежда, обе меня нежно любили, и об обеих стоит написать отдельно, но тётя Надежда сама жила в беспросветной нищете, да ещё и тянула на себе многодетную семью беспробудно пьющего сына и хворой, но исправно рожающей невестки, а с богатой тётей Марусей мама была сильно не в ладах, и отпускала меня к ней в Умань нечасто.

Но те несколько недель, которые я урывками проводила у тёти Маруси, и сформировали моё представление о том, какой должна быть бабушка моей мечты.

Я писала уже, что тётю Марусю выдали замуж, когда папе моему — вынянченному ею младшему братику, её мазунчику-пестунчику было три годика. Повторю здесь семейное предание о том, что папа был отправлен на время венчания к старой бабке во избежание душевной травмы, но что-то учуял, от бабки сбежал, безошибочно добрался до церкви, где бодал попа головой в живот, пытался поколотить жениха, цеплялся за Марусю и рыдал, причитая: «Не ходи, Гоню!» — это её домашнее имя такое было.

Как предчувствовал бедняжка — неудачный был брак у Маруси, муж оказался уголовником, жену-красавицу ревновал свирепо, бил, но, вот, что странно, Маруся на свою мать, насильно спровадившую её замуж, никогда не обижалась. Она, благодаря этому браку, переехала в город, устроилась работать на фабрику, когда придурка-мужа посадили, наконец, за пьяную драку, развелась, получила законную койку в общежитии, ребёночка безропотно забрала на пару лет в село бабушка и вырастила до яселек, а Маруся стала законной горожанкой, чего баба Настя и добивалась.

Позже она встретила справного, степенного и хозяйственного военного человека Макара, которого я уже в качестве дяди и знала. Мальчика Марусиного он усыновил и дал своё отчество, а перед войной родили ещё девочку.

Вернувшись с войны, они с мужем перебрались Умань, где Макару достался родительский кособокий домишко, который со временем расстроился в то, что я называю усадьбой — другого слова не подберёшь.

Формально-то Маруся стала горожанкой, но, как говорится — можно вывести девушку из села, но нельзя вывести село из девушки. Я, если что, не зубоскалю и не ехидничаю — дом, земля и сад были для моей тётушки смыслом жизни, и самым страшным воспоминанием для неё остались несколько лет, проведённых в фабричном бараке, над которым «навіть пташки не літали».

Когда наша семья в Луцке переехала из дома без удобств над речкой в квартиру в центре города (улица Ленина, по отдельному проекту выстроенный кирпичный престижный дом, центральное отопление, газ, телефон, туалет, ванная), тётя Маруся почти перестала у нас бывать. Потому что — третий этаж «і нема, чим дихати!»

Зато мы каждое лето по дороге на море с удовольствием у неё в Умани останавливались. А меня иногда отправляли туда пораньше — на неделю-две, не больше. Я бы с удовольствием проводила там всё лето, но строгая мама предполагала, что меня там немыслимо и непедагогично балуют — и была права.

У тёти Маруси был роскошный дом на две семьи — то ли четыре, то ли пять комнат, огромная застеклённая веранда, да ещё и летняя неотапливаемая спаленка-светёлка во дворе под яблоней — я обожала там ночевать уже тогда, когда была студенткой. А в детские годы для меня открывали вторую половину дома — младшая дочь с мужем-офицером жила тогда в Германии. Размеры сада-огорода я просто затрудняюсь определить, по городским меркам он был вообще необъятным, до дальней его ограды, где кончались грядки с каким-то особенным сортом картофеля, я так ни разу и не дошла. Точно так же как ни разу не рискнула спуститься в совершенно бездонный подвал, где хранились мешки, бочонки, банки, связки и прочие припасы, несмотря на то, что ступеньки туда вели удобные, широкие, и лампочки электрические горели яркие, не экономичные.

А в саду чего только не росло! Вишня-черешня, яблоки всевозможных сортов, абрикос, шелковица, была даже мини-бахча, где росли необычные для этих краёв арбузы — маленькие, с тонкой коркой и ярко-оранжевой мякотью.

Но главным украшением и гордостью хозяйки были цветы — нигде и никогда больше не доводилось мне видеть таких роскошных георгин, как у тёти Маруси — от антрацитово-чёрных до леденцово-розовых и белоснежных. В доме даже какие-то дипломы и грамоты в рамочках на стенке висели с республиканской выставки цветов и из сельхозакадемии — за выведение редких сортов, хотя образования у Маруси было — три класса ЦПШ и коридор.

Кстати, эти цветы были одной из причин, по которым мама тётю Марусю не любила. На самом деле, я думаю, что в основном тут работала простая ревность — папа своей няне «Гоне» до старости руки целовал, они при встрече переходили не просто на украинский, который моя мама хорошо знала, а на свой, домашний язык, у них были свои детские словечки-шуточки, другим непонятные, у них были общие воспоминания, мир, куда маму не пускали, но в этих обидах она не признавалась — подумаешь, очень нужно! А вот то, что «твоя сестра на базаре цветами спекулирует, а ведь у Макара хорошая пенсия!» — это да, высказывалось. Мне впоследствии много времени понадобилось, чтобы понять, что «торговать» и «спекулировать» — это не одно и то же, а в те романтичные оттепельные времена даже либералы-разлибералы полагали эти слова синонимами, что уж говорить о девочке-пионерке!

А ведь никаких дворников-садовников-батраков на этой усадьбе не было. Тётя Маруся и была сама себе и помещица, и батрачка. Дядю Макара, наверное, тоже припахивали — видела я его пару-тройку раз в неделю то с лопатой, то с тачкой. Но вся основная кропотливая работа — прополоть-проредить-подрезать, грядочки нежно разрыхлить, веточки подвязать, лежала на хозяйке-спекулянтке, не говоря уж о цветах, к которым никто не подпускался. Даже срезать на базар на продажу — только специальным ножом, наискосок, правильно отмерив длину стебля, придирчиво убрав пару лишних листьев, бережно расставив в ведре по ранжиру, а не веником каким попало растрёпанным — «шоб любо було дивитися, а не хап-лап!»

В первый раз, скрепя сердце, отправляя меня к нелюбимой золовке, мама специально заказала междугородний разговор с целью разъяснить тётушке, что меня следует в обязательном порядке подвергнуть трудовому воспитанию — пусть хоть какая-то польза будет от жизни в кулацких пенатах. Также было написано подробное письмо с инструкциями. Мне же лично была вручена разлинованая тетрадка с распорядком дня и с требованием вести дневник полезных дел.

По прибытии у Умань меня придирчиво осматривали — «Божечки, якби в мене дитина була така худа, то я б вже повісилася!» В свидетели приглашалась соседка, детская медсестра Буся, согласно-удручённо кивавшая головой: «Шо ж такое — в девочки нет ни грамма мяса! Маруся, вы гляньте на её попку — тож слёзы, а не попка!»

Кто знает, может именно тогда зародились первые ростки моей будущей юдофилии, с тётьмарусиных наставлений над принесённым неугомонной Бусей рыбьим жиром:

— То не гидота — Бусю слухати треба! Євреї знають, як діток годувати — в них дітки гладеньки, як пампушечки і розумні! В Бусі синок золоту медалю за школу має і у Києві вчиться!

(К слову, Бусин сын, золотой медалист, был типичным еврейским очкариком, тощим и сутулым, близко не похожим на «пампушку» — видно всё усиленное питание ушло в мозги, но тётя Маруся не ведала таких слов, как «когнитивный диссонанс», поэтому им и не заморачивалась).

Я послушно давилась рыбьей гадостью, потому что кроме рыбьего жира Буся приносила кисленькую аскорбинку в порошочках и плиточки гематогена (знала бы я, из чего это делается!), а по субботам к чаю — штрудель с вишнями, вкуснее которого был только тётьмарусин наполеон-сметанник.

Добавлю, что инструкция о трудовом воспитании и тетрадь с расписанием отправлялись в дальнюю шуфлядку под непедагогичное бормотание: «Не для того я моє серденько привезла, щоб до роботи ставити. Вже й так геть дитину замордували тим навчанням — нехай хоч тут відпочине! Життя довге — встигне ще наробитися тай нагопкатися!»

(Заметим в скобках, она была права — и наработалось, и нагопкалось «серденько» вволю, и до сих пор — Панбогу дякувати! — гопкаюсь. И, кстати, папа мой, которого в детстве точно так же совершенно безбожно баловали, потому что последыш-мазунчик, потому что красавчик и потому что больное сердечко — вырос, вопреки всем логическим-педагогическим теориям, человеком на редкость трудолюбивым и терпеливым).

А тогда — знаете, мне трудно описать эту блаженную неделю в Умани. Самое банальное сравнение — отдых в пятизвёздочной гостинице. Взбитые перины и первый завтрак в постель, то, вреднее чего и вкуснее чего, нет на свете — холодное из погреба молоко и горячая плюшка-рогалик, либо с маком, либо «с таком» — то есть промазанная изнутри сливочным маслом. (Куда девались, и в чём растворялись эти калорийные бомбы — я вас спрашиваю? — нет ответа...).

Потом можно было ещё поваляться-понежиться в постели с книжкой, только тётя Маруся притаскивала ещё подушку под спину: «Буся каже — лежачи читати не можна!»

Потом был второй завтрак или на веранде за столом на накрахмаленной скатерти, или во дворе под шелковицей за столом, застеленным по-дачному пёстренькой клеенкой — яичница (не спрашивайте, на чём жареная), молодая картошечка с укропом, свежеотжатый творог со сметаной, пахнущие на всю Умань помидорчики только с огорода, малосольные огурчики, снова плюшки и чай с пенками от беспрерывно варившегося варенья.

С чувством, с толком, с расстановкой завтракали только хозяева, а я наскоро заглотив кусок яичницы и плюшку с пенкой, уже рвалась на волю, в пампасы — меня ждали великие дела!

Дело в том, что одной из радостей жизни в Умани, было наличие собаки. Мне тогда дома собаку заводить не позволяли, не полагаясь (и справедливо) на мою ответственность, а я, начитавшись и насмотревшись кино про всяческих Джульбарсов и Белок-Стрелок, просто бредила собственной собакой — и тут его было! В роскошной, капитально, как и всё в этом дворе, выстроенной будке проживал неведомой породы Рекс, которого я назначила овчаркой и активно взялась дрессировать.

Дядя Макар повздыхал, конечно, на эти мои городские глупости, но — ребёнок хочет! — и Рексу смастерили из старого армейского ремня новый выходной ошейник и крепкий брезентовый поводок вместо цепи.

В первые дни дрессировка его заключалась в том, что, взятый на поводок, он вылетал из калитки, волоча меня за собой в белый свет, как в копеечку — хорошо, что по тихой этой улице машины почти не ездили, а сразу за улицей начиналась балка, травяной склон и забор знаменитой Софиевки.

Но в целом он был пёс неглупый, и когда дядя Макар догадался дать мне с собой кулёчек с высушенными шкварками, Рекс стал притормаживать и оглядываться на мои вопли «рядом!», подкреплённые шкварочкой.

В Софиевку мы проникали беспрепятственно через дырку в заборе, не заморачиваясь покупкой билета и в целом прекрасно проводили время до обеда.

Вот странно, у меня в Умани не было компании ровесников, не было телевизора, но при этом, я не помню, чтоб я особо по ним скучала. Пару раз выбралась на детские сеансы в местный кинотеатр — но центральная площадь города была по контрасту со сказочной Софиевкой и ухоженной тётьмарусиной усадьбой такой пыльной, депрессивной и убогой, что в третий раз я туда не пошла. Меня устраивало общество Рекса, беготня по Софиевке, я любила за обедом слушать рассказы тёти Маруси о том, как папа был маленьким, иногда к ужину приходила Буся и все усаживались играть в лото — вот совершенно не помню смысл игры, но помню номера-бочонки. Иногда мы с дядей Макаром играли в шашки — то есть в совершенно дурацкую игру под названием «Чапаев».

Я даже сама стала набиваться в помощницы — собирала огурцы-помидоры, рвала черешню и с удовольствием чистила вишню на вареники, выбивая косточку хитроумной немецкой «штрикалкой».

Поэтому, когда приехали родители, тётя Маруся, честно глядя маме в глаза, смогла добросовестно отчитаться о моих трудовых подвигах и свершениях, а если и преувеличила, то самую малость.

А самое главное — у отсутствующей тёти Марусиной дочки на её половине была роскошная по тем меркам библиотека, подписные издания — Джек Лондон, Майн Рид и Жюль Верн — самое странное, что они прислали изданные в СССР книги контейнером из ГДР вместе с коврами, знаменитым сервизом «Мадонна» и пёстрой чешской бижутерией.

И на тот момент я была единственной счастливой читательницей этой роскоши. «Джерри-островитянин», «Майкл, брат Джерри», «Белый Клык» — всё это я помню именно по этим серо-стального цвета томикам.

И ещё — это могут оценить только те, чьё детство пришлось на 60-е и кто знает, что значил для советского человека сервиз «Мадонна» — статусная вещь, предназначенная исключительно для того, чтобы красиво стоять в серванте — налить туда чаю? шмякнуть жирный кусок торта? — да Боже упаси!

Так вот — тётя Маруся, заметив, что я зачарованно разглядываю эту немыслимую красу, бестрепетной рукой вытащила для меня чашку, блюдце и молочник — и каждое утро я пила чай со сливками и плюшками из переливчатого перламутра с картинками!

...Блюдце я таки разбила, за что мне до сей поры стыдно. Но тётя Маруся, когда закудахтал дядя Макар: «Ой, лишенько — що Галя скаже!», только плечами пожала:

— А що вона скаже, як ми їй не скажемо? — вона ж зроду з цього їсти-пити не буде, то й не помітить. І не верещи ти, як стара баба, бач — дитину налякав — не переймайся, серденько, з'їж іще налисничка, тай заспокойся!

Когда ваши бабушки балуют внуков — не ругайтесь. «Детей надо баловать — тогда из них вырастают настоящие разбойники» — помните? А помните, какая девочка выросла у старой разбойницы? Добрая, хорошая и весёлая.